Дом священника

Подготовка текста к публикации: Александра Никифорова. Использован фрагмент записи воспоминаний Анны Николаевны Гаранкиной, Татьяны Романовой.

Дом священника… Кто-то приходит сюда излить за чашкой чая свою душу, кто-то – задать терзающий вопрос, но чаще люди несут свою боль. «Поэтому мой дедушка, протоиерей Михаил Семенюк¹, – вспоминает Анна Николаевна Гаранкина, – считал, что двери дома священника должны быть открыты денно и нощно».

Дом отца Михаила в Ялте принимал под своей крышей людей, которых в повседневной жизни трудно было представить вместе: вернувшихся из ссылок аристократов и советских партийных чиновников, известных писателей и простых рабочих. Перелистывая страницы семейного альбома, Анна Николаевна, сотрудница Ялтинского историко-литературного музея, рассказывает о тех, кто составлял повседневную жизнь и наполнял сердца ее дедушки и его близких.

В 1951 году, мне было тогда 5 лет, мы – дедушка, бабушка, мама и я – приехали в Крым по приглашению владыки Луки (Войно-Ясенецкого). Мы жили в маленькой комнатушке возле Александро-Невского собора в Ялте, настоятелем которого дедушка служил. Эту комнатушку приходившие к нам прозвали «хатынкой». Внутри нее стояли письменный стол (дедушка за ним рисовал и много писал), столик – за ним я делала уроки, маленький шкафчик, стул и одна кровать. Дедушка спал на кровати, а мы с мамой и бабушкой – на полу. Плюс вечно у нас ночевали приехавшие в храм издалека люди, которым негде было остановиться. Как в эту комнату вмещалось иногда до 20 человек, я сейчас не представляю! И даже когда их нечем было накормить, стол накрывали белой накрахмаленной простынею и каждого пришедшего в дом моментально угощали чаем с сахаром. У нас не было ключа от квартиры: дедушка считал, что дверь дома священника должна быть открыта всегда – беда приходит не по расписанию, всегда у кого-то что-то может случиться, и его необходимо принять. Для дедушки это было непреложным законом: каждому оказавшемуся в беде в любое время суток и при любом его физическом состоянии идти и помочь.

Мусенька

Это было время, когда возвращались из лагерей «политические», как писала Марина Цветаева: нищая оборванная интеллигенция, повсюду лишняя, повсюду ненужная. Старались устроиться подальше от «кремлевского ока», возвращались в места беззаботного детства и юности. Многие ехали в Крым, к своим разоренным имениям, и храм становился для них и домом, и семьей.

Вот Марья Сергеевна Огонь-Догановская, Мусенька, как называли ее близкие ей люди. Человек очень тонкий, очень деликатный, очень настрадавшийся. Человек с совершенно сломленной судьбой. Человек, лишенный всего: здоровья, возможности иметь семью, детей, возможности быть с дорогим ей человеком. Так случилось, что она познакомилась с нашей семьей, с дедушкой – отцом Михаилом, и очень привязалась к нам.

Она происходила из древней аристократической семьи. Ее отец Сергей Огонь-Догановский служил в свите императора Николая II, и свое детство она провела в Ливадии, играя вместе с Татьяной, Анастасией, Ольгой Романовыми. Семья Огонь-Догановских была близка царской семье. Там, в Ливадии, юная Мусенька (на фотографии ее лицо такое красивое и нежное, а я помню уже измученную горем и болезнями старую женщину) и великолепный русский офицер, его звали Василий, полюбили друг друга. Это была романтичная, страстная любовь. Казалось, что она будет всегда, как всегда будут счастье, Ливадия с цветущим миндалем, Петербург с блестящим снегом и катаньем на катке. Но всё рухнуло в одночасье. Грянул гром революции.

Отца расстреляли, а Мусеньку молоденькой девушкой отправили в лагеря. Из них она вышла искалеченной старухой спустя почти что 30 лет. Она приехала в Ялту, где жила ее дальняя родственница. Ей дали маленькую комнатушку рядом с церковью Феодора Тирона, в бывшем имении Чехова. И всю свою нерастраченную любовь и нежность она отдала животным: у нее в огромном количестве жили бездомные собаки и кошки. Все деньги – скромную пенсию и приработок (она знала языки, знала латынь и подрабатывала машинисткой, печатала диссертации врачам, несмотря на свои больные после лагеря руки) – она тратила на пропитание животных.

Уже была больна моя бабушка, Мусенька приходила к нам и часами сидела у бабушкиной постели. Они о многом говорили. Мусенька переписывала для бабушки молитвы, псалмы. Она была деликатным человеком, очень стеснялась своей болезни, своей внешности, своей нищеты, а мы как-то старались сгладить ее неловкость, угощали ее, но так тактично, чтобы она не чувствовала себя нам обязанной. Она была чиста во всём: в ясном взгляде, в словах, в простоте и приветливости обращения. Носила она тугие косички, спрятанные под неизменную плетенную из белых ниток шапочку, часто ее меняла и плела новую. О себе она не любила много рассказывать – время было такое, но если это случалось, то обязательно вспоминала Васеньку, любовь к которому пронесла через весь ужас своей жизни. Она всегда его искала, писала до востребования, а адрес указывала наш.

И вот случилось невероятное. Такое бывает только в сказках или кинофильмах: на имя Мусеньки от него пришла телеграмма, в которой говорилось, что он такого-то числа приезжает в Ялту. Помню, как все заволновались. Мусенька наотрез отказалась с ним встречаться – она очень хотела видеть его, но стеснялась себя и желала, чтобы он помнил ее прекрасной юной девушкой, какой она была в пору их общей молодости и общей любви.

И все-таки удалось ее уговорить. Настал день приезда «Васеньки». Встреча должна была состояться у нас дома, был приготовлен большой обед: мамины фирменные пироги, что-то еще удалось раздобыть для гостя из Москвы. Эскорт, сопровождавший черную правительственную «Чайку», проехал через весь город и остановился возле нашего двора. Дети были в восторге. Когда же из машины вышел статный мужчина в военной форме, увешанной орденами и медалями, они засвистели и захлопали в ладоши от радости. Мы сидели в нашей маленькой комнатке. Помню, как от ветра играли занавески на окне. Мусенька порывалась убежать: как могла она, искалеченная, нищая, беззубая, оказаться рядом с ним!..

Встреча была очень трагичной, оба плакали, рассказывали, как искали друг друга. Его судьба, в отличие от мусенькиной, сложилась блестяще. Он принял сторону Красной армии, стал красным офицером, командиром, окончил Военную академию и служил командующим. Он так и не был женат, всегда думал о своей Мусеньке.

И нужно отдать должное этому человеку: он принял Мусеньку такой, какой она стала (что было главное в этих людях – ни при каких обстоятельствах они не теряли чести!) и предложил ей расписаться. Мусенька не согласилась. Она считала, что своим видом, своим прошлым бросит на него тень. Они уехали в Ливадию, в парк, и там долгое время провели вместе. Когда он уехал, Мусенька осталась ночевать у нас и проплакала до утра, моя мама и бабушка были с ней рядом.

С той поры от Васеньки стали регулярно на наше имя приходить переводы, потому что сама Мусенька от помощи отказалась. Мама буквально заставляла брать ее эти деньги – «чтобы кормить кошек», и тогда Мусенька соглашалась и кормила на них кошек и еще нескольких своих близких подруг, которые бедствовали.

Вскоре в Старом Крыму тяжело заболела ее дальняя знакомая, нужен был уход, и Мусенька сразу отозвалась на ее просьбу и поехала ухаживать, как мы ее ни отговаривали, – настолько она была порядочным человеком, что моментально отозвалась на зов беды, хотя сама нуждалась в помощи. И встала проблема: как перевезти кошек и собак? Она не мыслила их оставить (а их было больше 20!). Тогда мой отчим Иван Васильевич (он понимал, что ничего тут не поделаешь) сколотил ящик, посадил в него кошек, погрузил их в грузовик, в кабину посадил Мусеньку, и так их перевезли в Старый Крым.

Как ни странно, в Старом Крыму морально ей стало легче. Она очень любила свою приятельницу, у нее были хорошие соседи. Но в один из вечеров у нас дома раздался звонок из больницы, звонил врач, он сообщил, что Мария Сергеевна очень больна (ее подруга к тому времени уже скончалась). Мама собралась и поехала. И правильно сделала: Мусенька умерла у нее на руках, чувствуя, что рядом с ней дорогой ей человек. Перед смертью она снова говорила о Васеньке, о любви к нему и просила, чтобы мы сообщили ему о ее кончине. Как только мама ему сообщила, он приехал сперва к нам, а от нас на могилу к Мусеньке. Он всё устроил там.

Вот такая трогательная, щемящая душу история любви. Как у Куприна в «Гранатовом браслете». Наверное, ее имя было свято для него и его для нее. Поэтому их любовь прошла через все ужасы той эпохи невредимой.

«Советские» люди

Дедушка был дружен с Константином Георгиевичем Паустовским.

И всегда, когда Константин Георгиевич приезжал в Ялту, он, остановившись в Литфонде, шел к нам. Он очень много помогал священникам, вдовам интеллигентов: Нине Николаевне Грин, вдове Волошина Марии Степановне Заболоцкой.

Константин Георгиевич был человеком щедрой души и глубокой веры. У дедушки в тетрадке рукой Паустовского было записано, кого нужно поминать, – дорогие, родные ему имена. Он тайно приобретал нужное для храма, а нас, детей, одаривал конфетами, и мы всегда очень ждали его приезда. Конфеты для нас тогда были большой редкостью и радостью. Обычно с детворой мы могли только любоваться красивыми коробками в витринах знаменитого 1-го гастронома на набережной Ялты. Среди них была наша любимая, раскрытая, как книга, а в ней лежали завернутые в невероятной красоты блестящие бумажки конфеты. Однажды Константин Георгиевич пришел без конфет и дал мне денег, чтобы я сама «купила сладенького». Сумма казалась фантастической! Мы, дети, гурьбой побежали в 1-й гастроном и купили на всех ту драгоценную коробку самых дорогих конфет.

Приходила в наш дом и сестра Чехова – Мария Павловна. Не секрет, что в советские годы во время экскурсий в Доме Чехова в Ялте всем говорили, что Чехов был неверующим, – так их заставляли; а иконы, которые висели в доме Чехова, были спрятаны. Иконы в своей комнате Мария Павловна тоже зашторивала занавесочкой, потому что не дай Бог увидят!

При этом она всегда приходила к исповеди и принимала святое Причастие, приглашала дедушку и в свой дом. Она относилась к дедушке с трогательным почтением и в своих записочках к нему называла его «глубокоуважаемый».

Понимаете, веру нельзя было выкорчевать никогда, никем и ничем, никакими ссылками, никакими гонениями, никакими травлями. Все-таки человеческое сердце и человеческая душа всегда, а особенно славянская душа, открыта для добра, сострадания и сочувствия.

Я никогда не забуду, как к нам домой пришла директор моей школы Мария Петровна Тараненко, партийный человек, имевшая очень высокую по тем временам награду – орден Ленина. Она всегда уважала моего дедушку. А тут в местной газете появилась омерзительная по своей грязи и гадости статья под названием «Красный фонарь». В статье было написано, что мы: я – третьеклассница, моя мама – молодая красивая женщина, бабушка, окончившая Смольный, – глубочайшей интеллигентности и порядочности человек, – сожительствуем с монахами. И когда эта газета вышла, я была в жутком состоянии, я не могла пойти в школу, не могла выйти на улицу! Я не понимала, что это такое я только что прочла: как я голая танцую на столе… Но для меня было этого уже достаточно. В тот вечер Мария Петровна пришла к нам, плакала и уговаривала: «Анечка, мы так любим тебя, дедушку, маму… Эта грязь – дело рук человеческих, ты в жизни с этим еще столкнешься. Вся школа тебя просит прийти завтра на уроки».

Она просила прощения у дедушки за подлость других людей! Член партии, орденоносец, директор школы, она рисковала так многим! Ведь любой мог сказать: «Она была у попа», – и для нее всё бы закончилось! Я пошла наутро в школу.

Вот сколько лет прошло, а я это помню: человек, атеист по своему названию, внутренне был человеком веры, потому что вера – это образ жизни, прежде всего. И я считаю, что такие люди заслужили милость у Господа, потому что они оказывали милость сами.

Простые прихожане

В основном у нас бывали простые прихожане. Как-то не делалось тогда различия между простыми людьми и элитой прихода, немного другой был подход к прихожанам.

Я помню, Елизавета Петровна Алчевская, известная в дворянских кругах верующая и состоятельная женщина, очень нам помогавшая, принесла для меня белугу (я болела туберкулезом, и она старалась меня подкормить). Она зашла к бабушке и говорит: «Анна Харитоновна, я купила белуги и оставила в соборе у отца Михаила: вас не было дома. Сварите бульон для Анечки». Бабушка обрадовалась: белуга была очень дорогой рыбой. Приходит дедушка. Бабушка: «Миша, где белуга?» Дедушка: «Как где? Мы сварили суп и раздали всем бедным у собора!» Бабушка: «А как же Аня?» Лицо дедушки стало холодным-холодным, и голос изменился до неузнаваемости: «Если Аня будет кушать белугу, когда кругом нищие, она никогда не поправится». И всё, понимаете? Больше к этой теме мы не возвращались. Дедушка считал, что он и его семья не могут жить лучше окружавших его простых, бедных прихожан.

Эти бедные прихожане всегда могли прийти к нему за помощью – духовной, моральной, материальной. Дедушку ночью могли вызвать на исповедь, и он шел. У него был такой задрипанный, если так можно выразиться, портфельчик, еще со времен служения в Варшавской миссии. И вот, уходя к кому-то, скажем, служить погребение, он старался насовать в этот портфель съестного. Бабушка восклицала: «Миша, побойся Бога, ну ничего же дома нету»! А он отвечал: «Я приду к людям, а им даже помянуть нечем усопшего. Я немножко им принесу». Отдать последнее ближним – это было обязательно в доме священника. Так жили мои родные: не имея, они отдавали. Отдавали потому, что иначе им самим становилось тяжело. А когда их благодарили, они не понимали, за что их благодарят. И, может, поэтому так многие сейчас помнят дедушку, помнят тех священников: у них была милость сердца не по необходимости, а просто от благородства души.

За фанерной стенкой нашей «хатынки» жила семья Малогорских. Валера учился со мной в одном классе. Его отец погиб на фронте, мама бедствовала, воспитывала сына одна. Она работала в столовой, уходила из дома в пять утра, возвращалась поздно. И моя бабушка сразу взяла над ним шефство. Валерка был толстый, неуклюжий и плохо учился. Он приходил к нам кушать, делал со мной уроки. Дедушка заставлял его читать, давал ему книжки. Рая, его мама, потом всю жизнь приходила в церковь и писала записочки об упокоении Анны, моей бабушки, и протоиерея Михаила. Она говорила: «Благодаря им Валерочка не пошел по плохой дороге».

А Валерка… он настолько был ленивый, что ему вскоре надоело ходить ко мне (для этого нужно было выйти из одной двери, пройти три шага и зайти в другую). Он взял и лобзиком вырезал большую дырку в стене. И через эту дырку кричал: «Отец Михаил, решите мне задачку». А дедушка: «Ну, Валерка, ты даешь, иди сюда!» – «Нет, я устал». – «Ну ладно, Валерочка». Напишет на бумажке: «Аня, объясни ему». А я начинаю: «Как тебе, Валерка, не стыдно? Я тебе бумажку не дам, пока ты не придешь». Начнем ругаться, дедушка слушает-слушает: «Давай, Валерочка, я тебе сам всё объясню». Подходит, меня от дырки отодвигает и начинает ему в дырку объяснять, как решать задачу.

Валерка уже умер, и мама его умерла. Но самое интересное: он прожил свою жизнь в Ялте, иногда выпивал. И когда выпьет, то брал такси и ехал к дедушке на могилку, там горько плакал, а потом приходил ко мне. Он своего отца не знал и моего дедушку считал за отца. Так искренне, спустя многие годы!

И большей награды священнику, по-моему, быть не может, что и сегодня правнуки его прихожан поминают в своих записках за упокой протоиерея Михаила и через много-много лет жива память о нем! А мои детские приятельницы, игравшие со мной во дворе храма (дедушка любил, когда около храма собиралось много детишек, и всегда позволял нам немного пошалить и побегать) вспоминают теперь, что их детство прошло под сенью храма. И я нисколько не сомневаюсь, что именно благодаря моему дедушке Богу отведено особое место в их сердцах.

Подготовка текста к публикации: Александра Никифорова. Использован фрагмент записи воспоминаний Анны Николаевны Гаранкиной, Татьяны Романовой.

[1] Протоиерей Михаил Семенюк (1892–1967) – выпускник Тульской семинарии, прослушал курс богословия в Варшавском, Петербургском и Парижском университетах; рукоположен во иерея в 1922 г. В 1930-е гг. находился в ссылках. С 1951 по 1958 гг. настоятель храма св. Александра Невского в Ялте. С 1958 г. настоятель Введенской церкви в Керчи, уничтоженной по распоряжению Н.С. Хрущева в 1961 г. Скончался в Ялте в 1967 г., похоронен на старом городском кладбище.

http://www.pravoslavie.ru/put/87856.htm