«Старость – не радость», а что?
Протоиерей Игорь Прекуп
«Знаешь, а я вот не люблю старость, – задумчиво сказала мамина подруга, глядя на нашу старенькую соседку, неподвижно и как бы безучастно к созерцаемой ею жизни застывшую в открытом окне. – Говорят, старость надо уважать. За что? Что в ней такого хорошего?» Я был несколько ошарашен такой откровенностью, разрывающей все шаблоны: в то время не принято было говорить такие вещи. Уважение к старшим, особенно к старикам, в 70-е годы прошлого века всё еще было своего рода догмой, поставить под вопрос состоятельность которой пахло ересью. «Ну прожил человек много лет, – продолжала она. – И что? Мудрость?.. Наоборот, соображает еще хуже, мнительность, зависть к тем, кто моложе, здоровее, да и внешний вид…»
Сколько же было маминой подруге в ту пору? Если мне тогда уже стукнуло около 17-ти, то ей – около 33-х, солидный возраст в моем тогдашнем восприятии. «Нет, саму по себе старость не люблю и не уважаю. Вот, смотрит сейчас из окна и ненавидит весь мир», – заключила она свои размышления вслух, как бы примеряя на себя сморщенную плоть перевешивающейся через подоконник старушки.
Сегодня моя собеседница не намного моложе той соседки. Мы с ней никогда не возвращались к этой теме, как-то не было повода, к тому же и старость ее – совсем другая. Она по-прежнему независима и трезва в суждениях, остроумна и жизнерадостна, словно с тех пор и не минуло без малого 40 лет. Наверное, она всё же говорила о другом. Конечно, имелся в виду и возраст, но всё же старость – это не количество лет, а состояние, и даже не организма, а души. Однако проблема в том, что тело и душа взаимосвязаны.
Взаимность как бы заранее предполагает некое равновесие и если не равноправие, то равноценность. Но душа и тело не равноценны. Причем взгляды на эту неравноценность могут быть диаметрально противоположны. Например, материалистическая философия принципиально не признает существования души. Существует лишь материя, которая, согласно бессмертному учению трупа с Красной площади, есть «объективная реальность, данная нам в ощущении», а то, что материализмом понимается под «идеальным», «духовным» – не что иное, как «продукт высокоорганизованной материи». Отсюда умозаключение Фейербаха, которым он так угодил беспощадно критиковавшему его Энгельсу: «Если у тебя от голода и по бедности нет питательных веществ в теле, то и в голове твоей, в твоих чувствах и в твоем сердце нет пищи для морали». Отсюда и последовательный моральный релятивизм, характерный для марксистско-ленинской философии.
Однако пренебрежение материальной составляющей человеческой природы приводило в истории к таким же уродствам, как и ее абсолютизация. Вспомним гностиков, противопоставлявших злую, бездуховную, ущербную, материальную Кеному (κένωμα <кенома> – пустота) божественной Плироме (πλήρωμα <плирома> – полнота), что приводило к взаимоисключающим практикам – изуверский аскетизм Сатурнила и Маркиона, гнушавшихся всем материальным и чувственным (в т.ч. супружеством), с одной стороны, а с другой – распущенность николаитов, офитов и карпократиан, презрительно удовлетворявших плоть чувственными наслаждениями, ибо, как они понимали, что с нее взять, с плоти – этой носительницы зла и порока, всё равно она не может связать и победить дух, стремящийся к Плироме!
Впрочем, было бы наивно считать, что ложный аскетизм – удел одних еретиков-гностиков. Гностическое гнушение сексуальной жизнью и мясной пищей оказалось настолько распространенным среди христиан, что Церковь соборно запретила это как хулу на Божие творение. 51-е Апостольское правило гласит: «Если кто, епископ, или пресвитер, или диакон, или вообще из священного чина, удаляется от брака и мяса и вина, не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что все добро зело, и что Бог, созидая человека, мужа и жену сотворил вместе, и таким образом клевещет на создание (выделено нами. – И.П.): или да исправится, или да будет извержен от священного чина, и отвержен от Церкви. Так же и мирянин» (о том же см. 53-е Апостольское правило, а также 14-е Анкирского и 1, 2, 9, 14 и 21-е правила Гангрского Поместных Соборов). Но укорененность этих настроений в церковной среде по сей день проклевывается в деятельности иных «младостарцев» и многочисленных ревнителей не по разуму.
Неравноценность души и тела не принижает телесное начало, а возвеличивает душевное, прославляя духовное. Дух, душа и тело – вот в иерархической последовательности трехсоставность человеческой природы. Наблюдая за людьми уж более полувека, особенно последнюю четверть, сколько служу в сане, замечаю, что не все люди стареют. Некоторые словно ветшают, оставаясь молодыми внутренне. В определенном смысле это относится ко всем, кто трудится, не покладая рук и извилин, придерживаясь мудрости «век живи, век учись – дураком помрешь», т.е. приходя к выводу Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю».
Данный афоризм приписывают Сократу, однако именно этих слов он не говорил. А сказал он, если верить его великому ученику Платону, следующее: «…В сущности, афиняне, мудрым-то оказывается Бог, и этим изречением Он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе даже ничего, и, кажется, при этом Он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем ради примера, всё равно как если бы Он сказал: „Из вас, люди, всего мудрее тот, кто подобно Сократу знает, что ничего по правде не стоит его мудрость“» («Апология Сократа»).
Но в особенности это «нестарение» заметно в людях живой веры. Подчеркиваю: не просто религиозных, а живущих по вере. То есть не только исполняющих заповеди при благоприятствующих обстоятельствах и совпадении с ними собственных интересов, а старающихся любую ситуацию поверять Евангелием, и побуждать, а то и понуждать себя не только поступать с людьми по-христиански, но и относиться к ним в новозаветном духе, как бы это ни претило натуре, сложившимся в обществе моделям поведения и бытующим представлениям о морали.
Кроме того, что духовно-нравственный поиск по своей направленности уже возносит нас от временного к вечному, он сам по себе является творческим процессом, требующим интенсивной умственной деятельности в решении каждый раз новой проблемной ситуации, а это сильнейшее средство против старческого слабоумия.
Хотя, разумеется, это не главное. Важней, каков отсчет жизни. Это нам только кажется, что мы отсчитываем время своей жизни по нарастающей, поступательно, год за годом. В детстве, может быть, так оно и обстоит у всех людей, а вот уже где-то в молодости, а то и с юности включается обратный отсчет времени, когда человек начинает осознавать, что всё в этой жизни проходит, да и она сама тоже, и старается «взять от жизни всё», насладиться молодостью («чтобы было потом, что вспомнить»), сколотить состояние в зрелости, достичь своего «Олимпа» в пожилом возрасте, «заставить себя уважать» в старости – это всё ориентировано на неумолимо приближающийся конец… Человек, посмотреть со стороны, как будто живет активно и плодотворно: и наслаждаться умеет жизнью, и преуспевает в «росте», и старость себе обеспечивает так, что сводит на нет все связанные с ней скорби, а отсчет времени-то у него – обратный.
Да, у него всё хорошо, благополучно сложилось, всё, как он хотел. Но он не жил. Он просто «грамотно» доживал. Быть может, с юности, а то и с детства. С тех пор, когда понял, что в жизни руководствоваться надо не мечтами и тем более не идеалами, а трезвым расчетом; что развиваться надо для того, чтобы иметь, а не из каких-то «абстрактных» соображений. И вот, как тонко замечает Эрих Фромм, чтобы иметь, человек отказывается быть.
Да, он успевает и преуспевает по жизни. Именно потому, что трезво осознает ее скоротечность, ловко используя преимущества каждого возрастного периода в перспективе его завершения и начала следующего: успеть! И он успевает: осваивает, получает, достигает… Успеть… потому что всему приходит конец. И вот этот планируемый конец, о котором стараются не думать и тем более не говорить даже, когда не то что дни – часы, минуты считанные остаются до смерти – именно он является реальной точкой отсчета для многих из нас. Мы считаем календарные года, считаем годы своего возрастания, а на самом деле руководствуемся обратным отсчетом, который тикает где-то у нас в подсознании, определяя иерархию наших ценностей. Мы не живем. Доживаем. Вне зависимости от физического возраста.
Мы начинаем стареть не в пожилом возрасте, а тогда, когда начинаем ориентироваться на конечное. Не когда просто начинаем трезво отдавать себе отчет в текучести жизни, в ее скоротечности, изменчивости; не когда задумываемся о конечности юности, молодости, да и жизни как таковой – это как раз нормально – а когда концентрируем свои стремления на том, чтобы «успеть пожить и обеспечить», максимально использовать возможности наслаждаться жизнью и при этом наилучшим образом обеспечить себе благополучие в тот период, когда силы уже будут не те; то есть на том, чтобы выхватить из уходящего времени максимум преходящих благ.
Безусловно, надо и уметь радоваться жизни, осознавая ее скоротечность, и разумно рассчитывать силы надо, и планировать свою жизнь, в том числе и ее закат, предусмотрительно готовиться к нему – всё это правильно. Лишь бы только конечное по своей природе не становилось приоритетом, поглощающим всё наше внимание.
Концентрируясь на конечном, мы выбираем обратный отсчет времени и уже не живем, как бы роскошно это ни казалось, а именно доживаем, ибо при таком отношении к жизни она для нас – не более чем временной промежуток между появлением на свет и исчезновением. И время истекает… Слово-то какое: «истекает». Мы чувствуем, как жизнь истекает, уменьшается, и вся забота наша – побольше успеть получить, пока время еще есть. И тут непринципиально, чего человек хочет добиться за оставшийся период: обогатиться, испытать новые удовольствия или, напротив, создать что-то значимое для современников и для будущих поколений – в контексте отсчета времени это неважно. Если человек сосредоточен на тленном, его отсчет времени – обратный. Ибо «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» (Мф. 16:26).
Закономерен вопрос: а почему «повредит», если не прожигает жизнь, а посвящает ее какому-то значимому для общества делу? Что в этом плохого?
В самом по себе деле всей жизни ничего плохого, быть может, и нет. Плохо, если человек весь сконцентрирован на этом деле и на всецелом посвящении ему всего времени, чтобы максимально успеть, чтобы достичь наивысшего результата в нем. Плохо, потому что дело, которое, по замыслу делателя, должно его пережить, подменило собой главную цель его жизни, став ее смыслом, подчинило его целиком себе, включив обратный отсчет, стимулировавший его предельно рационально планировать время, проживая максимально продуктивно каждую секунду, продуктивно – в контексте осознания ограниченности сил и времени, но контрпродуктивно в контексте вечности. Кстати, прекрасный образец такого сверхрационального образа жизни – в повести Даниила Гранина «Эта странная жизнь» об Александре Александровиче Любищеве.
«Помилуйте! – слышится крик негодования. – А как же memento mori (лат. помни о смерти)?» – «Прекрасно! – ответим мы. – А о чем, думаете, этот призыв?» И если негодующий скажет, что этот призыв настраивает нас на благоразумное отношение к жизни, исходя из ее конечности, то есть располагает к тому, чтобы не прожигать жизнь, но так ее спланировать, чтобы успеть в ней и нагуляться, и семью создать, и достичь своего социального и имущественного «потолка», и обеспечить себе безмятежную старость, то мы напомним, что изначально слова эти – формула приветствия католических монахов из ордена траппистов. А монашество (в данном случае не будем углубляться в специфические конфессиональные различия) – это что? – Это исключительно сосредоточенное приготовление к жизни вечной.
Тогда при чем тут смерть? А при том, что смерть не финиш, а старт, к которому мы идем всю свою земную жизнь. Старт в жизнь вечную. Это порог, который мы не просто переступаем, а от которого, по идее, должны оттолкнуться и устремиться вперед. Но, как и старту на беговой дорожке, старту в вечность предшествует подготовка. К старту приближаются, не просто перебирая ногами, к нему подходят путем изматывающих тренировок, всевозможных упражнений, на первый взгляд, ничего общего не имеющих с бегом.
Аналогично и наша земная жизнь. От рождения и до самой кончины (вне зависимости от того, в каком возрасте и в каком состоянии здоровья уходит человек) – это приготовление к жизни вечной, осознанное приближение к смерти, но не как к концу, а как к началу. Или иными словами, не столько как к завершению подготовительного этапа вечной жизни, сколько как к отправной точке в ее основную часть. При всём трезвом понимании, что время земной жизни истекает, это, однако, уже не обратный отсчет времени, потому что он посвящен тому, что «после», а кончина рассматривается не как финальная точка жизненного пути, но как запланированное собеседование, от степени подготовленности к которому зависит качество дальнейшей жизни, и времени катастрофически не хватает…
Не смерть, при таком отношении к жизни, неумолимо приближается к нам, а мы идем ей навстречу, готовя себя к жизни после нее, преодолевая внутреннюю зависимость от преходящих ценностей и формируя в себе то, что значимо в вечности, уже здесь начиная жить ею, «возрастая в благодати и познании Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа» (2 Петр. 3:18).
http://www.pravmir.ru/starost-ne-radost-a-chto-togda/
