Более всего ценил искренность и простоту

Петр Давыдов

Монахиня Магдалина (Некрасова) – насельница Марфо-Мариинской обители в Москве. Она родилась в Париже, в семье беженцев из России. После Великой Отечественной войны ее семья вернулась в Россию, ставшую советской. Почти сразу все пропагандистские обещания о мирной жизни Церкви и людей в СССР обернулись арестами, преследованиями и ссылками. Если бы не верность Богу, не твердое убеждение в том, что любящим Господа вся поспешествует во благо, то никто бы не спасся. Во многом, по словам матушки Магдалины, укрепиться в этом утверждении апостола Павла помог ей игумен Никон (Воробьев). Мать Магдалина общалась с ним долгие годы. О первой встрече она вспоминает с особым, очень радостным, чувством.

– Матушка Магдалина, когда вы встретились с отцом Никоном впервые?

– Этот день я помню прекрасно. Это было в Гжатске 17 декабря 1957 года. В Гжатск я попала по совету архиепископа Михаила (Чуба), которому митрополит Николай Крутицкий написал очередное письмо с просьбой принять меня на работу в Смоленское епархиальное управление. Он мне сказал тогда: «Принять Вас на работу я не могу, но могу посоветовать поехать в Гжатск. Там есть замечательный священник – игумен Никон Воробьев». На всю жизнь я благодарна ему за это.

Владыка Михаил мне объяснил, что устроиться на работу в какую-либо епархию у меня практически нет шансов. Никто не возьмет со стороны неизвестного человека, когда в каждом храме на должности бухгалтера, счетовода или машинистки уже работают свои церковные люди, чаще всего из родственников причта. И сколько бы митрополит Николай ни посылал меня по всему Золотому кольцу, даже с его рекомендацией меня никто не примет. Но все же он очень советовал поехать в Гжатск к отцу Никону, у кого, кстати, есть хорошие духовные книги и где вся церковная обстановка иная. Правда, сначала может показаться, что батюшка несколько суровый. Слово «суровый» прозвучало для меня обнадеживающе, так как в то время среди духовенства часто встречалась некоторая «елейность», которой священники прикрывали свое невежество либо отсутствие подлинной любви. Не столько фраза про книги, которые тогда достать в Советском Союзе было невозможно, – даже Евангелие переписывали от руки – сколько это слово побудило меня ехать к отцу Никону.

Как оказалось, к тому времени, когда я приехала в Гжатск, у отца Никона были какие-то основания ожидать очередного ареста до конца года. Он никого не принимал – не только чужих, но даже и близких, в частности из Козельска, где у батюшки было много духовных чад. Допросы всегда начинаются со слов: «С кем вы общались? Кто это?» А тут какая-то девица, которая родилась и выросла в Париже, а потом еще прошла через казахстанскую ссылку, приходит к нему. Это было похоже на явную провокацию. Так что не было никакой надежды, чтобы он меня принял.

– Но встреча все-таки состоялась. Почему же он вас в конце концов принял?

– Знаете, что было ключом? Бог дал мне действительно в руки ключ, и я все-таки попала к о. Никону. В тот день, 17 декабря 1957 года, стоял лютый сорокаградусный мороз, на мне было ташкентское демисезонное пальто, берет и легкие туфельки. Я почему-то решила ехать натощак. Его дом в Гжатске находился прямо напротив вокзала. Дверь мне открыла его келейница, тетя Оля (мать А.И. Осипова), с которой впоследствии у нас сложились очень теплые отношения. Я сказала, что мне нужно видеть батюшку отца Никона и что у меня к нему письмо от владыки Михаила. Она ответила, что он сегодня не может принять, но предложила передать письмо. Через несколько минут вышел сам о. Никон. Я подошла к нему под благословение и сразу же столкнулась с той самой «суровостью», о которой говорил владыка Михаил: благословляя, батюшка не давал целовать руки. Это мелочь, но характерная. Он с сочувствием сказал, что ничем не может помочь, работы у них для меня нет, и посоветовал возвращаться в Москву с уверенностью, что митрополит Николай, конечно же, сможет меня устроить. Я понимала, что на этом мне нужно уходить, но я уже чувствовала, что не могу так уйти от батюшки – молча и навсегда, не услышав от него ни одного слова. Провожая меня на улицу, о. Никон отрыл ледяную дверь, и в последний момент у меня вырвались слова: «А мне владыка Михаил еще сказал, что у Вас есть очень хорошие книги!» Когда отец Никон меня, двадцатитрехлетнюю девчонку, спросил: «Какие же книги Вы читали?», – я просто постеснялась назвать «Добротолюбие» и назвала святителя Игнатия (Брянчанинова), прибавив: «Но, наверное, Вы его не знаете». И когда я произнесла это имя, батюшка посмотрел на меня – у него был такой проницательный взгляд, он только несколько раз в жизни так на меня смотрел, как будто насквозь, – и спросил: «Брянчанинов? Вы уверены, что правильно запомнили его фамилию?» Я пробормотала: «Да, но, наверное, Вы не слышали…» Он сказал: «Пойдемте», – и ввел меня в свою келью. На столе возле горячо растопленной печки лежали разные бумаги и книги. Батюшка взял одну из них и спросил: «Вот эта?» Я открыла и воскликнула: «О, второй том! Это самый замечательный!»

Батюшка взглянул на меня с удивлением: «Ну, раздевайтесь, садитесь». И началась беседа. Я рассказала ему всю свою жизнь. Я никогда столько не плакала, как в тот день. И батюшка с глубоким сочувствием меня выслушивал и с большой любовью утешал и укреплял. Он сказал, что, к сожалению, в Гжатске работать мне никак нельзя по многим причинам. Там и делать нечего, а ту работу, какую я могла выполнять (в то время я была бухгалтером), уже выполнял другой человек. Не выгонять же его! В Москве без прописки, хотя бы временной, жить было запрещено и возвращаться туда мне было очень трудно. Того человека, кто меня приютил, уже спрашивали: «Что у Вас делает эта девушка?» Поэтому вопрос устройства на какую-либо работу становился все более насущным.

Отец Никон со мной долго говорил, и все грустное и тяжелое, все мои ссылки, побеги из них и тюрьма отошли куда-то далеко-далеко перед тем сокровищем, которое батюшка передо мной вдруг открыл. Я поняла, что мне больше ничего не надо, на всю жизнь достаточно того, что он мне дал.

Тетя Оля накормила нас вкусным постным ужином. Проводил меня батюшка на вокзал в первом часу ночи. Я только теперь понимаю, почему он так поздно меня отправил. Ведь езды из Гжатска до Москвы около пяти часов, и если меня батюшка посадил бы на поезд вечером, то я приехала бы в Москву среди ночи, когда метро закрыто. Батюшка сам купил мне билет в ... мягком вагоне и, сажая меня в поезд, передал мне эту самую книгу святителя Игнатия и 1000 рублей. В те годы это была очень большая сумма. Я помню, как глубоко я была потрясена всем, что сделал для меня батюшка: и беседой, и мягким вагоном, и такой суммой, а главное – этой бесценной книгой. Я пролепетала: «Отец Никон, не знаю, когда я смогу Вам вернуть эти деньги, я же еще не нашла работу…» А он ответил: «Ну ничего, не мне, так кому-нибудь другому вернете». Этот долг по сей день висит на моей душе. Отец Никон настоятельно меня просил никому не говорить о нем, даже маме. Я обещала и никогда этого не нарушила.

– Понимаю, что вопрос слишком большой, огромный, но – каким был отец Никон? Ведь интересует все. Что отец Никон говорил о посте? Как часто советовал причащаться?

– Я как-то спросила, можно ли вставать на колени после Пасхи до Троицы. Батюшка сказал: «Конечно, становитесь, особенно дома». Он был свободен от формального отношения к Уставу, особенно в том, что касалось, например, поклонов. Отец Никон очень не любил, когда к посту, к правилам относились с особой строгостью и старались исполнять их только по букве, не видя духа, а то и не желая его видеть.

Батюшка настоятельно советовал никого не осуждать, ни над кем не насмехаться. Более всего он ценил искренность и простоту. Батюшка очень любил иногда ходить со всеми нами в лес за грибами, часто шутил, иногда мог подойти к играющим в городки и метко попасть в цель. Он был очень-очень простым.

Батюшка любил повторять, что мать так не радуется о первых шагах ребенка к ней, как Господь радуется о каждом человеке, который к Нему стремится. Если человек действительно искренно стремится к Богу, то ему будет все дано: и книги, и люди, и обстоятельства. Любящему Господа вся поспешествует во благо (Рим. 8, 28). К этим словам я всегда относилась с верой, они мне были глубоко созвучны, а он мне их повторял еще и еще. А потом однажды раскрыл эту мысль: «В который раз я хочу донести до Вас, что любящему Господа вся поспешествует во благо. Мне кажется, Вы не понимаете, что это значит. Все – это не только жизненные обстоятельства, но и все трудности, даже все ошибки, которые человек совершает, и грехи, и падения. Потому что для нас, для гордых людей (батюшка в таких случаях никогда не говорил «вас», но всегда говорил «нас»), нужны падения, и они бывают спасительными. Господь это знает и попускает человеку пасть, и как котенка – он даже показал – носом тычет, чтобы отучить его пакостить. Господь попускает даже впадать в разные срамные грехи, чтобы через это мы пришли в смирение и покаялись. Тут и оправдываются эти слова апостола Павла: любящему Господа вся поспешествует во спасение. Если действительно искренно стремиться к Господу, то падения и грехи тому же служат по милости и по премудрости Божией».

Что же касается Причащения, то отец Никон не советовал причащаться за каждой Литургией. А в то время люди обычно причащались один или два раза в год. Батюшка как раз советовал причащаться чаще, но при этом всегда говорил: «Не гонитесь за частым Причащением, а за более достойным», – то есть за тем, чтобы более тщательно подготовиться. Но, я помню, один раз он мне сказал: «А какая наша подготовка? Боже, милостив буди мне, грешному! (Лк. 18.13.) – вот единственно правильная для нас подготовка!»

http://www.pravoslavie.ru/99619.html